Значение периода усобиц
Второй период истории занимает два века — от половины 11 до половины 13. Это время одинаково важно, как для западной, так и для восточной Европы. Как там, так и на Руси зародыши нового строя жизни боролись с пережитками первобытного безначалия. Но во всем проглядывает разница, которая обусловливалась свойствами природы и населения Руси, а также сравнительною запоздалостью её выступления на историческое поприще. При всей своей пестроте и сумятице, жизнь на Западе представляла более стройности и определенности. Там уже отчетливо выделялись своеобразные народности в ясных границах, намеченных самою природой, с сознательными стремлениями и с силой воли для их достижения. Почти на всех поприщах выступали и сильные, предприимчивые личности с резкими чертами, которых не могло быть раньше, при господстве общинно-родового быта. Оседались плотными группами сословия, с их явными правами и с чутьем единства выгод. И среди них средний класс уже много сделал для улучшения внешнего быта, пользуясь скоплением денег, этим плодом развития частной собственности от широких торговых оборотов. В духовном быту все было скреплено необычайною силой христианской религиозности, которая создала небывалое могущество папы, завела неслыханные ужасы инквизиции и пролила потоки крови в крестовых походах против мусульман и еретиков. Если против этой силы уже выступало «первое Возрождение», то оно не могло расстроить ее: оно только помогало умственному развитию, вливая свежую и широкую струю в русло христианской образованности.
На востоке Европы царствовало еще полное безначалие. На громадном просторе, лишенном твердых естественных границ, на болотной трясине, все расплывалось, не давало определенных очертаний, не пускало глубоких корней. Население представляло собой еще не перебродившую смесь разных племенных кровей, на дне которой лишь под конец подготовлялись два обличия — великоруссов и малороссов. Его общею чертой было только славянское безволие, душевная дряблость. Хотя все считались свободными, но никто не думал отстаивать свою первобытную свободу, и каждый от нужды легко становился холопом. Личность еще не выбилась из оков общинно-родового быта, и частная собственность только начинала выделяться. Везде еще замечалась власть «мира»: таковы сходки городские и сельские, дума боярская. За исключением нескольких князей с резкими обличиями (Святослав и Олег черниговские, Мономах, Андрей Боголюбский, трое Мстиславов), масса дала только ряд подвижников, которые теряли свои имена, уходя из мира. Свобода выражалась во всеобщем брожении. Все кочевали, как их соседи-степняки. Княжье перемещалось со стола на стол, увлекая за собой дружину; смерд и повольник могли попасть в «лучшие люди» и даже подняться до степени боярина; половник переходил от одного хозяина к другому; наймит и холоп зачастую обретались в бегах; и самое земледелие представляло вид постоянной перекочевки целых масс. От нищеты, пожаров, неурядиц согласны были хоть сейчас все истребить, не то уйти целым городом в Царьград. При таком бродяжничестве, не могли осесться сословия: между людьми различных занятий расплывались границы, и не было сознания единства. Самые занятия не обособились строго: князь и боярин все еще были и воинами, и правителями, и торгашами; купец вел и сельское хозяйство, и вечевую политику; духовенство занималось и молитвой, и земледелием, и правлением, а в его судебнях светские дела смешивались с церковными. Всеобщее безначалие завершалось путаницей в родовых счетах княжья да удельными усобицами.
С этими усобицами связано главное отличие Руси от Запада в общественном и политическом быту. На Западе уже почти не было пережитков общинно-родового быта: развитие частной собственности привело к крупному землевладению, к образованию класса могучих вотчинников, даже избиравших своего императора; и их поддерживало всесильное папство, которое стремилось поглотить светскую власть и воспитывало грозных Гвельфов. Каждый феодал, владея вотчинами и людьми, сам стал государем и старался расширить свою власть. Отсюда вечные войны вассалов между собой и против своего сюзерена. Феодалы были чужды друг другу и сидели по своим вотчинам, замыкая их от соседей внутренними таможнями и другими заставами. Тут, в своих прочных гнездах, они развили деспотическую власть над покоренным населением. У нас же усобицы приняли другой вид. Удельные князья, подобно феодалам, боролись между собой и с великим князем; но они не были прикованы к месту наследственностью. Они были родственники и вечно передвигались, стремясь к Киеву, так как родовые пережитки давали нравственное освящение их алчности. Если эти слабые пережитки служили только предлогом, то выборная власть принадлежала не курфюрстам, а народному вечу: поэтому не могло произойти такого закрепощения народа, как на Западе; оно только начиналось в силу экономических причин. У нас не было ни папы, ни владыки-феодала в рясе, при мече: духовенство не только не поддерживало удельных князей, но осуждало усобицы и стояло за единство Руси.
Следствием всех этих условий было то, что на Западе монархизму труднее было утвердиться, чем у нас. Там он только начинался к концу периода, и то не везде; он должен был выждать освобождения части населения, городов, из крепостной зависимости феодалов, чтобы в союзе с ними отнять права у последних. При этом он должен был сделать уступки феодалам, сохранив за ними некоторые привилегии, образовавшие из них аристократию. В России же видим только две силы — не закрепощённый народ и государственную власть. Оттого уже в первом периоде замечается единодержавие, т.-е объединение всех русских под одною, хотя и сильно ограниченною властью. Во втором периоде оно не погибло от усобиц. Самые эти усобицы, с их передвижениями князей, затрагивавшие всю Русь, развивали сознание национального единства. Оно росло так явственно, что стоило князьям подорвать друг друга и самодержавие утвердилось. Уже около половины 12 века оно ясно выступает в Суздале; и не проходит поколения, как этот ничтожный, лишенный преданий Суздаль уничтожает маститый Киев и теснит Новгород, с их вековыми преданиями, противными самодержавию.
В то же время исчезают первобытные «племена»: везде установляется та смесь кровей, скрепленная славянством, которая называется русским народом. На Западе политическое единство не достигло таких успехов. Там мы не можем указать такого решительного явления, как у нас падете Киева. Это явление служит гранью двух периодов нашей истории. У западных славян также господствовали усобицы, но их следствия походили на западные, а не на русские. Оттого состоявший под их влиянием Галич (и отчасти Волынь) кажется таким странным: в поведении его бояр, боровшихся в одно время и против своих князей, и против народа, проглядывали задатки аристократизма. Но он не пошел дальше вельможного безначалия точно также, как новгородский демократизм скоро должен был стушеваться под напором самодержавных стремлений в остальной Руси. Византия представляет особенный мир. Там политическое единство уже достигло крайней степени, стесняющей жизнь: оттого развитие остановилось, а застой — погибель народов. Уже во втором периоде нашей истории Византия начала терять свои области и однажды сама подчинилась Западу.
В духовном быту была такая же разница между востоком и западом Европы, как в быту общественном и политическом. И здесь у нас царствовало безначалие — та смутность и путаница понятий, при которой решающий голос принадлежит физической силе, коварству, личному вожделению. И здесь оказалась слабость воли и чувств. У нас не было того потрясающего религиозного увлечения, которое доводило до всевластия папы, до ужасов инквизиции, до безумной ярости крестовых походов. На плоской, однообразной равнине северо-востока господствовало равнодушие к новым жизненным началам и лишь страдательное сопротивление старых основ. Оттого-то тогда началось то двоеверие, которое тянется по всей древней истории России. Это была печальная борьба первобытного язычества, т.-е. полного невежества, с христианством. Финские волхвы могли только задерживать развитие образованности. Запад сильно опередил нас на этом пути, благодаря первому Возрождению. Там уже было много светского, классического в науке, искусстве и литературе. У нас также видны следы светскости даже в искусстве, но весьма слабые-именно там, куда заходило влияние Запада.
Но, при всем различии, тогда было много и сходства между Россией и Западом в существенном: таковы просветительные стремления, новые понятия, монашество, ереси, светская письменность, торговое движение, самые усобицы. Все это, главным образом, под влиянием Запада и отчасти Византии. Тогда Россия находилась в деятельном общении с ними. Быт её высших классов принимал европейский отпечаток, скрашивался западным художеством. Начиналось многостороннее, богатое развитие. Россия как бы хотела идти нога в ногу со своим более просвещенным старшим братом. Но принеслась новая буря из Азии, которая оторвала ее от Запада и наши успехи приостановились. То была татарщина.
«Русская история», А. Трачевский, 1895